Лето бабочек - Хэрриет Эванс
Шрифт:
Интервал:
Тогда я ничего этого не знала. Я ничего не знала об ананасовых косточках, впервые в стране посаженных Фредериком Парром. И о викторианских оранжереях с разбитыми окнами и гнилым деревом, в которых росли герань и камелии. И об огороде, заселенном бабочками, который в былые времена кормил целых тридцать человек.
Я просто стояла там, в этом радужном раю, наблюдая за бабочками, летающими вокруг меня. И в этот момент все – книга, фотографии Лиз, возвращение отца, секреты матери, вчерашняя ночь с Себастьяном, даже гроза – все это не было совпадением. Я должна была прийти сюда, и я принадлежала этому месту, и я это знала.
Со стороны огороженного стеной сада стояла старая каменная постройка, круглая, как хижина, с толстой лакированной деревянной дверью: старый Ледяной дом. Я заглянула в маленькое окошко, но оно было покрыто вековой грязью, и я ничего не смогла разглядеть внутри. Я подошла к нему и попробовала ручку. Мою руку покалывало на неожиданно холодном металле; я осторожно открыла дверь.
Там было пусто. Я шагнула внутрь, осторожно зафиксировав дверь камнем, предназначенным, очевидно, для этого. Внутри было сухо и тепло, из грязного окна лился янтарный свет. И он был безупречен. Каменная полка тянулась по кругу вдоль стены. Больше ничего не было – и тут я увидела коробку.
Аккуратный деревянный ящик. Позже я обнаружила, что он сделан из лаврового дерева, отполированного и гладкого. Никакой пыли – в этом месте не было ничего, что могло бы создать или вызвать пыль. Это была коробка для убийств, и аромат лавра – сильный и горький, как миндаль, дым, земля, – долетел до меня, когда я подняла крышку.
Внутри было:
Бабочка в футляре: синяя, как самое яркое летнее небо. Она была всего полтора дюйма в ширину, но чешуя на крыльях блестела в темноте.
Старая пачка бумаг, тусклая и холодная в моей теплой руке, и тонкая брошюра: «Английские бабочки, путеводитель по стране» Александры Парр.
Дневник в кожаном переплете с золотой бабочкой.
И, наконец, большой конверт из манильской бумаги, в котором лежала рукопись, перевязанная бечевкой. На первой странице – толстый лист с водяными знаками, влажный на ощупь.
«Лето бабочек» – гласила надпись, а под ней: Теодора Парр.
Но последней вещью в коробке была маленькая металлическая коробочка, и когда я открыла ее, то увидела в ней мелкий зернистый порошок. Я сделала шаг назад, глупо испугавшись.
Это была погребальная урна, а порошок – чей-то прах. Вокруг него тонкой эластичной лентой была обернута записка, написанная мелким, беспорядочным почерком на бланке «Мурблс и Рутледж».
Я не предполагала, что он может прийти сюда один.
Мама.
Я пишу эти строки в холодном и сыром Доме бабочек, у меня есть только эта бумага, и я еле вижу, что пишу.
Я понятия не имел, пока не добрался сюда, что тоже захочу что-нибудь оставить. И вот мы здесь.
Я наконец-то сделал то, о чем ты просила. Принес сюда твой прах. Через 15 лет после того, но ты заблуждаешься, если думаешь, что я бы бросил все, чтобы исполнить твое последнее желание в момент твоей смерти. Ты могла обратиться к кому угодно со своей предсмертной просьбой – почему именно я? Последняя шутка, наверное.
«Лето бабочек» я тоже оставляю здесь. Или «ЛБ», мне нравится его так называть, так принято говорить в Штатах. Почему ты думаешь, что я хочу прочитать историю о том, что вы сделали с каким-то сорванцом на войне, мне непонятно, но твои материнские инстинкты, даже из могилы, чертовски манят, как говорят американцы. Нет…
Нет. Нет.
Я не хотел, чтобы эта записка была такой. Я не уверен, что конкретно я хочу сказать. Это единственный лист бумаги, который у меня есть. Позволь мне начать снова.
Я хотел сказать, что вернулся, чтобы оставить здесь прах, как ты и хотела. Я прочитал «Лето бабочек» и тоже оставляю его здесь, эта книга принадлежит этому месту. Теперь я понимаю тебя лучше. Но все равно я не пойму тебя до конца. Думаю, это мой последний визит в Англию. Я знал, что должен вернуться, хотя бы раз, просто чтобы увидеть, просто чтобы положить всему этому конец – я теперь не знаю, было ли это ошибкой.
Но ты на всю жизнь сделала меня таким несчастным. Мое самое раннее воспоминание – это как я бежал к тебе по этой чертовой террасе, прямо там, где я пишу это, а ты пятилась назад с выражением ужаса на лице. Мне было 3 или 4 года. Я хотел показать тебе бабочку, которую поймал.
Ты всегда заставляла меня чувствовать, что я не должен быть в Кипсейке. Я думал о том, что без меня ты была бы счастлива. Мне не терпелось уехать отсюда, пойти в школу, попасть в Оксфорд. Я не могу простить тебя. Ты не была мне матерью. Ужасно это писать.
Ущерб, который ты нанесла, затронул всех нас, мама. Ты разрушила не только мою жизнь. Я читал твою историю. Ты убила Ашкенази, это все равно что подсыпать цианид им в кашу. Ты разрушила много жизней.
Я любил мать Нины больше, чем могу выразить словами. Она была солнышком, и все – все, что было у тебя с Эл тем летом, это то, что было у меня с Дилайлой. Моя прекрасная, кудрявая, золотая девочка. Но к тому времени ты так сильно изуродовала меня, что я не мог жить нормальной жизнью. Я пытался притвориться, что смогу: назвал ребенка Ниной, притворялся, постоянно притворялся, что все в порядке. Я не мог. Я ненавижу и презираю себя, и снова благодаря тебе. Я должен был заставить их ненавидеть меня, и они ненавидят. Ты сделала это со мной. Ты.
Я вернулся, чтобы все объяснить Дилайле и подать на развод, заполнить все бумаги.
На самом деле я лгу: я вернулся, потому что хотел еще раз увидеть ее и свою дочь. Не знаю, стоило ли или я опять напортачил.
Ты была бы рада, если бы знала Нину. Она такая же, как ты. Особенно меня возмутило, когда ты написала о том, что Кипсейк постепенно рассыпается, а она об этом не узнает. Ну, я сказал Нине. Думаю, она должна знать. Ты не можешь играть в Бога и хранить все свои секреты.
Я признаю, что вмешался в ее жизнь, рассказывая ей об этом месте. Не могу смириться с тем, что именно я впутываю ее во все это, в конце концов. Что касается ее матери, то она такая же, как раньше. Я никогда не буду тем, кто может с ней жить. Но я также знаю, что никогда не перестану любить ее. Ее волосы коротко острижены, она постарела, но она красивее, чем раньше; жизнь/боль выгравирована на ее лице, это моя вина. Я считаю, что не заслуживаю ни ее, ни своей дочери. Им гораздо лучше, если я буду жить на другом конце света.
До свидания, мама. Надеюсь, это принесет тебе покой. Я женюсь в следующем месяце: она молода, богата, детей не хочет. Я больше никогда сюда не приду. Возможно, я соглашусь с тобой: пусть этот проклятый дом снова погрузится в ничто. То, что любишь, исчезает, понимаешь, оно может исчезнуть, ты теряешь его навсегда. Я потерял то, что любил, и это моя вина. Вряд ли ты могла подумать, что я это признаю, но ты снова ошиблась. Что, как ни странно, не доставляет мне удовольствия.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!